| санди |
Дата: Воскресенье, 21.12.2014, 14:08 | Сообщение # 1 |
Группа: Модераторы
Сообщений: 3066
Статус: Offline |
Продолжаем тему "Знаменитые поэты , писатели и философы о музыке".
Предлагаю Вашему вниманию несколько фрагментов из книги Ильи Ильфа и Евгения Петрова "Одноэтажная Америка", в которых высказаны впечатления советских писателей об американской музыке. Дело в том, что руководство СССР направило этих писателей в США во второй половине 1935 года для составления журналистских заметок и отчётов о самых разных сторонах американской жизни. Скорее всего это было сделано с целью комического или критического описания событий в той стране, в которой как мы знаем из истории в 1932 году начался серьёзный экономический кризис. Но книга оказалась не такой как было задумано советским руководством. Книга получилась очень разносторонней и очень интересной. Как я уже написал выше, публикую здесь только те фрагменты, которые описывают впечатления советских писателей от американской музыки. Итак....
Фрагмент 1
После развлекательных магазинов мы попали в очень странное зрелищное
предприятие.
Грохочет джаз, по мере способностей подражая шуму надземной дороги.
Люди толпятся у стеклянной будки, в которой сидит живая кассирша с застывшей
восковой улыбкой на лице. Театр называется "бурлеск". Это ревю за тридцать
пять центов.
Зал бурлеска был переполнен, и молодые решительные капельдинеры сажали
вновь вошедших куда попало. Многим так и не нашлось места. Они стояли в
проходах, не сводя глаз со сцены.
На сцене пела женщина. Петь она не умела. Голос у нее был такой, с
которым нельзя выступать даже на именинах у ближайших родственников. Кроме
того, она танцевала. Не надо было быть балетным маньяком, чтобы понять, что
балериной эта особа никогда не будет. Но публика снисходительно улыбалась.
Среди зрителей вовсе не было фанатиков вокала или балетоманов. Зрители
пришли сюда за другим.
"Другое" состояло в том, что исполнительница песен и танцев внезапно
начинала мелко семенить по сцене, на ходу сбрасывая с себя одежды.
Сбрасывала она их довольно медленно, чтобы зрители могли рассмотреть эту
художественную мизансцену во всех подробностях. Джаз вдруг закудахтал,
музыка оборвалась, и девушка с постельным визгом убежала за кулисы. Молодые
люди, наполнявшие зал, восторженно аплодировали. На авансцену вышел
конферансье, мужчина атлетического вида в смокинге, и внес деловое
предложение:
- Поаплодируйте сильнее, и она снимет с себя еще что-нибудь.
Раздался такой взрыв рукоплесканий, которого никогда в своей жизни,
конечно, не могли добиться ни Маттиа Баттистини, ни Анна Павлова, ни сам
Кин, величайший из великих. Нет! Одним талантом такую публику не возьмешь!
Исполнительница снова прошла через сцену, жертвуя тем немногим, что у
нее еще осталось от ее обмундирования.
Для удовлетворения театральной цензуры приходится маленький клочок
одежды все-таки держать перед собой в руках.
После первой плясуньи и певуньи вышла вторая и сделала то же самое, что
делала первая. Третья сделала то же, что делала вторая. Четвертая, пятая и
шестая не подарили ничем новым. Пели без голоса и слуха, танцевали с
изяществом кенгуру. И раздевались. Остальные десять девушек по очереди
делали то же самое.
Отличие состояло только в том, что некоторые из них были брюнетки (этих
меньше), а некоторые - светловолосые овечки (этих больше).
Зулусское торжество продолжалось несколько часов. Эта порнография
настолько механизирована, что носит какой-то промышленно-заводской характер.
В этом зрелище так же мало эротики, как в серийном производстве пылесосов
или арифмометров.
На улице падал маленький неслышный дождь. Но если бы даже была гроза с
громом и молнией, то и ее не было бы слышно. Нью-Йорк сам гремит и сверкает
почище всякой бури. Это мучительный город. Он заставляет все время смотреть
на себя. От этого города глаза болят.
Но не смотреть на него невозможно.
Сообщение отредактировал санди - Воскресенье, 21.12.2014, 14:35 |
| |
|
|
| санди |
Дата: Воскресенье, 21.12.2014, 14:15 | Сообщение # 2 |
|
Группа: Модераторы
Сообщений: 3066
Статус: Offline |
фрагмент 2
Глава восемнадцатая. ЛУЧШИЕ В МИРЕ МУЗЫКАНТЫ
Вечером, легкомысленно оставив автомобиль у подъезда отеля, мы
отправились на концерт Крейслера.
Богатая Америка завладела лучшими музыкантами мира. В Нью-Йорке, в
"Карнеги-холл", мы слушали Рахманинова и Стоковского.
Рахманинов, как говорил нам знакомый композитор, перед выходом на
эстраду сидит в артистической комнате и рассказывает анекдоты. Но вот
раздается звонок, Рахманинов подымается с места и, напустив на лицо великую
грусть российского изгнанника, идет на эстраду.
Высокий, согбенный и худой, с длинным печальным лицом, подстриженный
бобриком, он сел за рояль, раздвинув фалды черного старомодного сюртука, по-
правил огромной кистью руки манжету и повернулся к публике. Его взгляд
говорил: "Да, я несчастный изгнанник и принужден играть перед вами за ваши
презренные доллары. И за все свое унижение я прошу немногого - тишины". Он
играл. Была такая тишина, будто вся тысяча слушателей на галерее полегла
мертвой, отравленная новым, неизвестным до сих пор музыкальным газом.
Рахманинов кончил. Мы ожидали взрыва. Но в партере раздались лишь нормальные
аплодисменты. Мы не верили своим ушам. Чувствовалось холодное равнодушие,
как будто публика пришла не слушать замечательную музыку в замечательном
исполнении, а выполнить какой-то скучный, но необходимый долг. Только с
галерки донеслось несколько воплей энтузиастов.
Все концерты, на которых мы побывали в Америке. произвели такое же
впечатление. На концерте знаменитого Филадельфийского оркестра, руководимого
Стоковским, был весь фешенебельный Нью-Йорк. Непонятно, чем руководится
фешенебельный Нью-Йорк, но посещает он далеко не все концерты Мясные и
медные короли, железнодорожные королевы, принцы жевательной резинки и просто
принцессы долларов - в вечерних платьях, фраках и бриллиантах заняли
бельэтаж. Видно, Стоковский понял, что одной музыки этой публике мало, что
ей нужна и внешность. И выдающийся дирижер придумал себе эффектный, почти
что цирковой выход. Он отказался от традиционного сгучания палочкой по
пюпитру. К его выходу оркестр уже настроил инструменты и водворилась полная
тишина. Он вышел из-за кулис, чуть сгорбленный, похожий на Мейерхольда, ни
на кого не глядя, быстро прошел по авансцене к своему месту и сразу же
стремительно взмахнул руками. И так же стремительно началась увертюра к
"Мейстерзингерам". Это был чисто американский темп. Ни секунды промедления.
Время - деньги. Исполнение было безукоризненное. В зале оно не вызвало почти
никаких эмоций.
Мясные и медные короли, железнодорожные королевы, принцы жевательной
резинки и принцессы долларов увлекаются сейчас Бахом, Брамсом и
Шостаковичем. Почему их привлекли одновременно глубокий и трудный Бах,
холодный Брамс и бурный иронический Шостакович - они, конечно, не знают, не
желают знать и не могут знать. Через год они безумно, до одурения ("Ах, это
такое сильное, захватывающее чувство'") увлекутся одновременно Моцартом,
Чайковским и Прокофьевым.
Буржуазия похитила у народа искусство. Но она даже не хочет содержать
это украденное искусство Отдельных исполнителей в Америке покупают и платят
за них большие деньги. Скучающие богачи пресытились Шаляпиным, Хейфецом,
Горовицом, Рахманиновым, Стравинским, Джильи и Тотти даль Монте.
Для миллионера не так уж трудно заплатить десять долларов за билет. Но
вот опера или симфонический оркестр - это, понимаете ли, слишком дорого. Эти
виды искусства требуют дотаций. Государство на это денег не дает. Остается
прославленная американская благотворительность. Благотворители содержат во
всей Америке только три оперных театра, и из них только нью-йоркская
"Метрополитен-опера" работает регулярно целых три месяца в году. Когда мы
говорили, что в Москве есть четыре оперных театра, которые работают круглый
год, с перерывом на три месяца, американцы вежливо удивлялись, но в глубине
души не верили.
Несколько лет тому назад меценаты получили публичную пощечину от
великого дирижера Тосканини, который в то время руководил нью-йоркской
филармонией. Дела филармонии шли плохо. Не было денег. Меценаты были заняты
своим бизнесом и нимало не думали о судьбе каких-то кларнетов, виолончелей и
контрабасов. Наконец наступил момент, когда филармония должна была
закрыться. Это совпало с семидесятилетним юбилеем Артуро Тосканини. И
великий музыкант нашел выход. Он не обратился за деньгами к мясным и медным
королям. Он обратился к народу. После радиоконцерта он выступил перед
микрофоном и просил каждого радиослушателя прислать по доллару в обмен на
фотографию, которую пришлет Тосканини со своим автографом. И Тосканини был
вознагражден за свою долгую, трудную жизнь, - филармония получила нужные ей
средства, получила от людей, у которых нет денег на то, чтобы купить билет в
театр и увидеть живого Тосканини. Говорят, большинство этих людей были
бедные итальянские иммигранты.
В жизни Тосканини был маленький, но очень интересный случай.
Когда он служил дирижером в миланской опере "La Scala", в Италии был
объявлен конкурс на лучшую оперу. Тосканини был членом жюри конкурса. Один
довольно бездарный композитор, прежде чем представить свою рукопись, долго
увивался вокруг знаменитого музыканта, льстил ему и всячески его ублажал. Он
попросил, чтобы его оперу передали на отзыв Тосканини. Отзыв был
убийственный и оперу отвергли. Прошло десять лет, и вот в Нью-Йорке
бездарный композитор снова встретился с Тосканини.
- Ну, маэстро, теперь дело прошлое, - сказал ему композитор, - но я
хотел бы знать, почему вы отвергли тогда мою оперу?
- Она мне не понравилась, - ответил Тосканини.
- А я уверен, маэстро, что вы ее даже не прочли. Если бы вы ее прочли,
она бы вам обязательно понравилась.
- Не говорите глупостей, - ответил Тосканини, - я великолепно помню
вашу рукопись. Она никуда не годится. Ну что это такое!
Он присел к роялю и быстро сыграл наизусть несколько арий из скверной
оперы, забракованной им десять лет назад.
- Нет, это никуда не годится, - приговаривал он, играя, - это ниже
всякой критики!
Итак, был вечер, когда мы отправились на концерт Крейслера,
легкомысленно оставив свой автомобиль у подъезда отеля. С озера дул холодный
ветер. Нас основательно прохватило, хотя пройти нам нужно было несколько
домов. Мы очень радовались, что успели купить билеты заранее.
В фойе было довольно пусто. Мы даже подумали сперва, что опоздали и что
концерт уже начался. В зале тоже было немного народу, не больше половины.
"Однако чикагцы любят опаздывать", - решили мы.
Но мы напрасно поторопились обвинить чикагцев, этих пунктуально точных
людей. Они не опоздали. Они просто не пришли. Концерт начался и закончился в
полупустом зале.
На эстраде стоял пожилой человек в широкой визитке, с довольно большим
животиком, на котором болталась цепочка с брелоками. Он стоял, широко
расставив ноги и сердито прижав подбородком скрипку. Это был Крейслер -
первый скрипач мира. Скрипка - опасный инструмент. На нем нельзя играть
недурно или просто хорошо, как на рояле. Посредственная скрипичная игра
ужасна, а хорошая - посредственна и едва терпима. На скрипке надо играть
замечательно, только тогда игра может доставить наслаждение. Крейслер играл
с предельной законченностью. Он играл утонченно, поэтично и умно. В Москве
после такого концерта была бы получасовая овация. Чтобы ее прекратить,
пришлось бы вынести рояль и погасить все люстры. Но тут, так же как в
Нью-Йорке, игра не вызвала восторга публики. Крейслеру аплодировали, но не
чувствовалось в этих аплодисментах благодарности. Публика как бы говорила
скрипачу: "Да, ты умеешь играть на скрипке, ты довел свое искусство до
совершенства. Но искусство в конце концов не такая уж важная штука. Стоит ли
из-за него волноваться?" Крейслер, видимо, решил расшевелить публику. Лучше
бы он этого не делал. Он выбирал пьесы все более и более банальные, какие-то
жалкие вальсики и бостончики - произведения низкого вкуса. Он добился того,
что публика наконец оживилась и потребовала "бисов". Это было унижение
большого артиста, выпросившего милостыню.
Мы вышли на Мичиган-авеню с тяжелым чувством.
- Вот, вот, сэры, - сказал нам мистер Адамс, - вы требуете от
американцев слишком многого. Несколько десятков лет тому назад со мной
произошла одна история. Да, да, мистеры, вам будет интересно ее послушать. В
Нью-Йорке впервые в мире состоялось представление вагнеровского "Парсифаля".
Вы, наверно, знаете, что "Парсифаль" был впервые поставлен только после
смерти Вагнера и это было в Нью-Йорке. Я, конечно, пошел. Сэры! Я очень
люблю Вагнера. Я уселся в седьмом ряду и принялся слушать. Рядом со мной
сидел огромный рыжий джентльмен. Да, да, сэры. Через пять минут после начала
спектакля я заметил, что рыжий джентльмен спит. В этом не было ничего
ужасного, если бы он во время сна не наваливался на мое плечо и не издавал
довольно неприятного храпа. Я разбудил его. Он встрепенулся, но уже через
минуту снова спал. При этом он опирался головой на мое плечо, как на
подушку. Сэры! Я не злой человек, да, да, да. Но я не мог этого вынести. О,
но! Я изо всей силы толкнул рыжего джентльмена локтем в бок. Он проснулся и
долго смотрел на меня непонимающим взглядом. Потом на его лице выразилось
страдание. "Простите, сэр, - сказал он, - но я очень несчастный человек, я
приехал из Сан-Франциско в Нью-Йорк только на два дня, и у меня множество
дел. И в Сан-Франциско у меня жена-немка. Вы знаете, сэр, немцы -
сумасшедшие люди, они помешаны на музыке. Моя жена не составляет исключения.
Когда я уезжал, она сказала: "Джемс, дай мне слово, что ты пойдешь на первое
представление "Парсифаля". Боже! Какое это счастье - попасть на первое
представление "Парсифаля"! Раз я не могу на нем быть, то пойди хоть ты. Ты
должен это сделать для меня. Дай мне слово". Я дал ей слово, а мы, деловые
люди, свое слово умеем держать. И вот я здесь, сэр!" Я посоветовал ему идти
в свою гостиницу, так как слово он уже сдержал и ему уже не угрожает
опасность стать нечестным человеком. И он сейчас же убежал, горячо пожав мою
руку. Да, да, да, сэры. Мне понравился этот рыжий джентльмен. Вы не должны
судить американцев слишком строго. Это честные люди. Они заслуживают
глубокого уважения. |
| |
|
|
| санди |
Дата: Воскресенье, 21.12.2014, 14:19 | Сообщение # 3 |
|
Группа: Модераторы
Сообщений: 3066
Статус: Offline |
фрагмент 3
Глава двадцать шестая. ГРЭНД-КЭНЬОН
После ужина туристам, собравшимся в небольшом театральном зале
гостиницы, тоже сложенной из гигантских бревен, показали короткую рекламную
кинокартину, в которой изображался спуск на дно кэньона под руководством
опытных проводников. После картины был дан концерт.
На сцену вышел толстый мальчик с банджо. Он независимо уселся на
эстраде и стал щипать струны своего инструмента, изо всей силы отбивая такт
ногами в ковбойских сапожках. На публику он смотрел высокомерно, и сразу
было видно, что людьми он считает только ковбоев, а всех остальных - просто
трухой. За ним появился очень высокий, худой и носатый ковбой с гитарой. Он.
посмотрел на публику и сказал:
- Слушайте, тут мы должны были петь втроем, но остальные, как видно, не
придут, так что я буду петь один... А то, может быть, не надо петь? Я-то,
вообще говоря, петь не умею.
У него было красивое насмешливое лицо. В маленьких черных глазах так и
было написано:
"Ну, чего мы будем валять дурака? Пойдем, лучше выпьем где-нибудь. Это
гораздо интереснее. Не хотите? Ну, тогда я все-таки буду петь. Вам же хуже
будет".
Толстый мальчик по-прежнему гремел на банджо. Гитара звучала негромко,
и ковбой пел, скорее выговаривал свои песенки, иногда переходя на тирольский
фальцет. Песенки были простые и смешные. Вот что рассказывалось в одной из
них:
"Когда я мальчиком купался в реке, у меня украли сложенную на берегу
одежду. Идти голым домой было неудобно, и, дожидаясь темноты, я развлекался
тем, что вырезал на стволе старой яблони свои инициалы. Прошло много лет с
тех пор, я выбрал себе красивую девушку и женился на ней. Представьте себе,
что случилось, когда мы в первый раз вошли в спальню. Моя красивая жена
спокойно вынимает изо рта искусственные челюсти и кладет их в стакан с
водой. Потом она снимает с себя парик и открывает свою лысую голову. Из лифа
она вынимает громадные куски ваты... Моя красотка на глазах превращается в
огородное пугало. Но это еще не все. Это чучело снимает с себя юбку и
хладнокровно отвинчивает свою деревянную ногу. И на этой ноге я вижу
внезапно свои инициалы. И, черт меня побери, если это не те самые инициалы,
которые я вырезал когда-то на стволе старой яблони, когда в детстве у меня
украли одежду".
Все хохотали, и мы тоже. Это было очень старомодно, наивно и смешно.
Ковбой по-прежнему сатирически улыбался. По-прежнему у него в глазах
сверкало приглашение зайти куда-нибудь за угол, чтобы хлопнуть несколько
больших стопок виски. Но насчет того, что петь он не умеет, ковбой соврал.
Пел он хорошо и долго смешил всех.
После него вышел негр. Здесь не было конферансье и никто не объявлял
имен артистов. Да они и не были артистами. Все выступавшие были служащие
Грэнд-кэньона и давали концерт по совместительству.
Негр был отчаянно молодой и длинноногий. Ноги у него, казалось,
начинались от подмышек. Он танцевал и выбивал чечетку с истинным
удовольствием. Руки его как-то замечательно болтались вдоль тела. Он был в
штанах с подтяжками и рабочей рубашке. Закончив танец, он весело взял
метелку, стоявшую в углу, и ушел, скаля зубы.
Утром мы увидели его возле бревенчатого домика, в котором ночевали. Он
подметал аллею. И подметал он чуть ли? не с таким же удовольствием, как
танцевал. И казалось даже, что он продолжает танцевать, а метла - только
оформление танца. Он раздвинул свои большие серые губы и пожелал нам доброго
утра. |
| |
|
|
